Сегодня день рождения Юрия Кублановского.
Беседа Владимира Козлова с Юрием Кублановским («Prosōdia» № 8):
— Есть ли у вас ощущение, что сегодняшняя поэзия на распутье?
— Да, ведь поэзия неотделима от ситуации в целом. Сохранятся в обществе религиозные ценности, будет продолжать существовать и поэзия. Честно скажу, сегодня я вижу одновременно и её относительное богатство, и её мировоззренческий кризис. Она оставляет нехорошее послевкусие. Но есть, конечно, и пять-шесть настоящих лириков. Сейчас дело не в смене манер и стилей, но в сущности понимания литературного слова.
— Вы в мире где-то видите примеры, к которым можно стремиться, или нужно искать особый путь?
— Возможно, по количеству стихотворцев, мы сейчас «впереди планеты всей». На Западе поэзия – удел маргиналов, а у нас носит, кажется, массовый характер. Среди океана графомании встречаются жемчужины, но все они не выстраиваются в какой-то духовный образ, в культурную иерархию. Они как будто раскатаны по диагонали. Удастся ли русской поэзии мобилизоваться и стать для человека тем, чем она была даже и при советской власти? Честно скажу, в это сложно поверить. Поэтому я всегда с особым чувством читаю стихотворение Боратынского «Последний поэт» из сборника «Сумерки» — он уже тогда, в конце 1830-х годов, почувствовал поступь разночинства, вырождение культурного аристократизма, с которым напрямую связано лирическое слово. Разумеется, это аристократизм не сословный, наша поэзия, конечно же, демократка. Тут под аристократизмом я понимаю тонкость творческого дела. Мнится, сейчас стихотворение «Последний поэт» гораздо актуальнее, чем собственно во времена Боратынского.
— Отчего кризис? Может, нужно как-то иначе сформулировать саму идею поэзии? Проблема в самой поэзии или в её восприятии?
— Тут много всего намешано. Разумеется, компьютеризация сознания сводит восприятие и мышление к клиповому формату. А стихотворение требует многократного перечитывания, вживания, его красота открывается не сразу, а постепенно. С поэтическим словом надо существовать долго: только тогда оно закалит душу и обогатит сознание. Культура такого чтения ушла, вот в чём беда. Многие воспринимают нынешнее положение дел как данность, имеющую много положительных черт. Для меня, как человека христианской культуры, это катастрофа.
— У меня при чтении ваших стихов всегда было ощущение, что для вас личность, её состоятельность — это очень важный критерий поэтического творчества. Почему для вас это так? Ведь очень
популярно представление о том, что человек может быть каким угодно — важно, какой текст он написал.
— Конечно, я и сам не забываю пушкинские строки: «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботах суетного света / Он малодушно погружен» и т.п. Но при этом я не могу себе представить стихотворца, который совершил бы какой-то общественно безнравственный поступок, к примеру, осудил Пастернака или Солженицына, а потом как в ни в чём не бывало продолжал бы писать стихи. Прямо скажу, я его стихи читать уже не стану. Конформизм и робость, переходящая в трусость – не для большого поэта.
— Вы как-то сказали, что шестидесятники — последняя поэтическая плеяда. Почему они последние? Есть общие черты у тех, кто шёл после?
— Шестидесятники были объединены не столько стилистическим единством, сколько характером судьбы, это были, в общем, её баловни. Они вышли на подмостки, когда был запрос на свободу после XX съезда. Собирали стадионы, к ним относились, как к гуру. Помню такой эпизод. Однажды вхожу во дворик Московского университета и вижу: на ступеньке цоколя памятника Ломоносову сидит Евтушенко и рядом с ним некто, кого я сразу определил как Бродского. Он тогда только-только вернулся из ссылки. Евтушенко пригласил его вместе с собой, Ахмадулиной, Окуджавой, Левитанским выступить в Большой коммунистической аудитории. К Евтушенко стояла вереница девиц за автографами, а Бродский сидел никому не нужный и нос в сторону воротил. Когда я теперь прохожу мимо университета, каждый раз эта сценка возникает передо мной как живая. Этот вечер снимали, но когда Иосиф вышел читать, все софиты погасли и показалось, что аудитория погрузилась в полутьму. Хлопали ему очень кисло. Это была уже другая поэзия. На другое рассчитанная…Шестидесятники были использованы властью в импортном варианте, как представители социализма с человеческим лицом, а внутри страны – как отдушина для умеренных свободолюбцев. Такой славы, как у них, больше не у кого не будет, да и слава Богу.
Сейчас пытаются составить антологию семидесятников. Да, в семидесятые пришло много хороших поэтов, но они уж не составляли единой судьбинной когорты. Каждый шел более или менее самостоятельным путем. Одни всё же сначала пытались объединится. Я имею в виду СМОГ – «Сообщество молодых гениев», как в шутку нас называли. Среди нас было много прекрасных чтецов: читали стихи – как шаманили, но время эстрадной поэзии миновало. Каждый пошёл своим путём. Это была школа нонконформизма: советским поэтом так никто из нас и не стал. Конечно, помимо поэтики, была уже и большая идеологическая разница. Шестидесятники полуискренне, а чаще из конъюнктуры, были ленинцы. Мы уже – убеждённые антикоммунисты. Мы не дали власти собою манипулировать. Разумеется, я говорю не о всех семидесятниках, но только о тех, кто сделался самиздатчиком и не имел никаких дел с цензурой, официозом и идеологической машиной.
http://prosodia.ru/?p=2572